Из жизни интеллигента
Отчего размагнитился его компас адекватности, и что именно повлекло за собой долбанутость его мозга, теперь уже трудно сказать. То ли несвоевременная высадка на горшок, то ли вставление соски не тем концом, то ли запутавшаяся когда-то в волосах летучая мышь. Последнее обстоятельство было самым весомым, ибо ужас, испытанный тогда Васяткой, был поистине инфернальным. После этого папа Самуил пытался сделать из него богатыря, но обрезанный витязь так и остался дристливым ссыклом. Поэтому в коллективах отношения складывались однобоко: Васю били за гнусность и сцыкливость натуры, а он этого не любил. Ему пришлось уйти в подполье и стать ментальным Штирлицем. Он так ловко симулировал нормальность, что даже сделал карьеру ученого и защитил диссертацию в Московском институте археологии.
Завтракал Василий Самуилович всегда в общественном транспорте, где вместо кофе устраивал маленькое бодрящее западло – заподлицо. В тот день он попробовал стравить голодных пенсионеров на унавоженной почве повышения тарифов, но никто не повелся. Уже на выходе он с досады наступил на волочащееся по ступенькам платье, и его хозяйка, жирная тетка в огромных очках, с визгом ляпнулась на асфальт. Пока она причитала, Сахнович поднял ее, раздавив при этом очки, и принялся обхаживать:
– Как же вас угораздило, матушка!? Это вон тот пролетарий в скрипучих ботинках вам на подол наступил. Убег паразит и не извинился! Ну, народ! Нация хамов с христопродавцами у власти! Ну, народ! Все как от одной мамы! Все! Вы как себя чувствуете, мадам? – трещал он без умолку.
Тетка жалобно выла, но кляла пролетария и торговцев Христом как-то без огонька, даже не вскипела. Ни аромата, ни послевкусия заподлица Сахнович не ощутил. Она уже всех простила и только страдала в свое удовольствие. А чужие страдания, как известно, никому не нужны, это голимый желудин.
«Тьфу, ср@ные христиане! Им лишь бы щеки подставлять», – взбурлил про себя Сахнович и, несолоно соснувши, побрел на работу. Денек явно не задался.
У входа в институт археологии двое студентов топтались вокруг горки вещей. Из-за угла главного корпуса вразвалочку вышел типичный гопник в кепке и спортивном костюме и направился к ним. За широкими плечами у него качался рюкзак. Студенты инстинктивно сжали сфинктеры и мобильники.
– Привет, гробокопатели! Ну что — расхитим мослы какого-нибудь позднесарматского жмурика? – бодро поздоровался он, но представиться не успел. В этот момент к ним присоединилась девушка, согнутая под тяжестью туристического рюкзака с рамой.
– Здрасьте, мадемуазель! – приподнял кепку гопник. – Рюкзачок вместе с атмосферным столбом на организм не давит? Давай, снять помогу.
Отличница Агнесса Мрышка скривила злое хлебало, и без того похожее на сырковую массу с двумя изюминками глаз:
– Что это за маргинальный персонаж? Где Иващенко? – прозудела она, снимая ношу.
– Мы сами хотели спросить, – растерянно ответил один из студентов, блондин в синей футболке с желтой продрисью.
– Не мороси, – кепконосец посуровел. – Захворал он. Вместо него теперь я – Гарик Ковшов. Можно просто – Ковш. А ты чо еще за глистопиявка? Иващ говорил, зачетная пелотка будет. А она, по ходу, тоже заболела?
– Ой, – обиженно осклабилась Мрышка. – Что ж вы сразу не сказали, что вы быдло?
– Виноват, исправлюсь… Есть мнение, что женщина на раскопках – это к хренотне. Гнать тебя надо в три шеи авоськой. Так лучше?
– Так! Все понятно. Матерящееся туловище неандертальца никуда с нами не поедет. Где Сахнович? Это хаос и саботаж!
– Ладно. Допустим, не поедет, – уселся на рюкзак Гарик. – Тогда дипломы ваши накроются кудрявой вагиной шерстистого мамонта. У меня ж весь стратегический запас тушенки и макаронов. Если не я – хавать вам жареные катышки со свитера Сахновича. Или тефтели из нихрена на пердячем пару. А с такого рациону сил копать у вас не будет, даром скатаетесь. Так-то, зайцы земляные…
– Макаронов?! А тушенка, наверное, с мясом говядины? Безграмотный Чингизхам в рейтузах! – презрительно бросила Агнесса – Кирюша со Степой возьмут вещи Иващенко. Правда, ребята?
Высокий задрот, будто срисованный с побитого шашелью Буратино, выглядел полным Кирюшей, и молчал, немало охреневая. Блондинчик тоже не радовал монологами. Хотя разница между ними была огромная. У Кирюши это было стадное согласие крупного рогатого скота, а Степа выжидающе помалкивал. Кирюша задумчиво шевелил рогами, а Степашка судорожно взвешивал выгоды. С одной стороны, он мечтал поиметь Мрышку, несмотря на творожное хлебало. А с другой – не хотел тащить консервы.
Вмешался подошедший профессор:
– Вы бы, юноша, выражения выбирали. Вас пригласили помочь науке, а вы людей, которые гораздо умнее вас, тушенкой шантажируете. Нехорошо это, не по-товарищески, – Сахнович скривил осуждающую гримасу, и его морщинистое лицо с седой бородой стало похоже на мошонку Гендальфа.
– Значится так, – продолжил он. – Иващенко серьезно болен. Вместо него в качестве подсобника едет Игорь. Человек он в этих делах опытный, помогал искать советских солдат, погибших в Великую Отечественную. Прошу любить и жаловать. Хотя это, как я погляжу, уже вряд ли.
Агнесса еще долго возмущалась. Игорек обещал загрунтовать ее в нижние слои земной коры при первой же возможности. Кирюша со Степаном встали на защиту одногруппницы, но без особого энтузиазма. Их дружная четверка трещала по швам. Сахнович парил над компанией довольным стервятником.
Они выдвинулись только к вечеру. Где-то дворники жгли мусор, в сумерках загорались первые фонари. Профессор вдохнул полной грудью, принюхался. Аппетитный аромат г@внеца витал в прогорклом июльском воздухе…
После первого привала Агнесса начала отставать и волочить копыта, как будто ее уже насадили по разику Алибаба и его сорок рыл. Ныла, что ей тяжело и рюкзак весит тонну, а она девочка и художник-реставратор. Ковш резво струячил впереди, как бронепоезд, и ни с кем не разговаривал, остальные еле поспевали за ним. Так они протопали четверть пути, пока Агнесса не свалилась без сил. Пришлось делить вещи из ее рюкзака. Там-то и обнаружили завернутый в свитер булыжник килограмм на семь.
– Ковшов, скажи честно, ты дебил? Тебе лишняя хромосома в гипофизе не жмет? – хлебальце Мрышки залилось краской по самый хохолок и напоминало малиновый топинамбур. Игорек тоже завелся:
– Я понимаю, что тебе не чем, но ты подумай. На кой мне такое исполнять? Чтоб потом твои шмотки таскать, глупая твоя морда? По-любому, с буханкой бородинского попутала и зацепила.
Профессор, у которого было самое время обедать, осмотрел камень.
– Булыжник вульгарис. Агнессочка, зачем вы взяли его с собой? Вы не находите, что он несколько великоват для талисмана?
– Мне его подкинул ваш протеже!
– Во-первых, он не мой, а во-вторых, может, вы, и в самом деле, по рассеянности его прихватили?
Мрышка пошла багровыми пятнами и чуть не расплакалась.
– За кого вы меня принимаете?! Я не настолько идиотка! Это он все устроил! Ваш орангутанг мелкотравчатый!
– Слышь, ты чего такая тупая? Если с мозгами туго, ты хавай больше фосфора, рыбу там всякую, креветок. Только не покупай больше кольца кальмаров возле синагоги, это могут быть не кальмары, хе-хе.
Продолжая общение в режиме освежающего ср@ча, к вечеру они пришли на стоянку и стали располагаться. Поставили три палатки и кое-как приготовили ужин. Профессор поселился отдельно, а соседом Ковша после долгих препирательств стал Кирюша.
Место раскопок представляло собой поляну в несколько гектар, окруженную лесом, посреди которой возвышался холм. Вокруг него были прорыты окопы и всякие археологические норы.
К вечеру второго дня удача подарила им свою щербатую улыбку. Профессор нашел несколько дощечек, исписанных непонятными символами.
– Это такие же дощечки, как те, что были найдены в имении князей Куракиных под Орлом! Это так называемые «дощки»! «Велесова книга» – не подделка! – возбудился он необычайно.
– А что там написано? – заинтересовался Сема.
– Перевод займет время. Но это не столь важно. Главное, это доказывает, что у древних славян была своя письменность еще до христианской эпохи. Это бесценная находка! – Сахнович ушел к себе в палатку и вышел оттуда через час.
– Вот что у меня получилось, – объявил он торжественно и стал читать, нагоняя жути: «Хозяин рун укрыл здесь могучие руны. Быть в беспутстве, не знать покоя, в изгнании быть убитым волшебством тому, кто разрушит этот монумент. Ждут его град, звери дикие, хвори невиданные и песьи мухи надоедливости и лютости страшной!».
Любопытный Кирюша взял в руки драгоценную дощечку, разглядывая, как древние славяне обозначали слово «надоедливость».
Вечерело. После седьмой банки тушенки у Сахновича скрутило живот. В кишках разыгралась Куликовская битва между копченой курицей и говяжьими останками. Профессор зашел подальше в кусты, чтобы не было слышно поносных рулад и пердячих трелей. Его кудрявая голова белела в траве, как перхоть в паху у шахтера. Он стянул портки, гулко пернул и ослабил трухлявый сфинктер. Cтруя поноса ударила в землю, как пожарный гидрант. По босым ногам защекотали брызги, оставляя на них жидкие веснушки. Волны спазмов сотрясали внутренности, и жопный шлюз с трудом справлялся с таким наплывом. Профессор даже не мог представить, что в человеке может быть столько дерьма. А кал все прибывал и прибывал. Под срущим растекалось небольшое фекальное озерцо, гладь которого продолжали рябить струи поноса.
Вдруг сверху послышался мерзкий, пронзительный писк. Сахнович наугад отмахнулся, и тут что-то вцепилось в его кудрявые пукли. От неожиданности он грохнулся на спину в наср@тое, и попытался сбить с головы омерзительную тварь, в панике дрыгась, как перевернутый жук. Руки нащупали что-то подвижное, похожее на хорька с крыльями, и он, холодея от ужаса, понял – это летучая мышь! Она крепко запуталась в волосах, царапала, сучила ножками и пыталась сделать кусь. Профессор завизжал каким-то не своим, совершенно детским голоском. Мышь в полнейшем обалдении пищала в ответ. Разговор не клеился.
Сахнович перевернулся на живот и, перебирая грабками, попытался скользить по обоср@нной траве, как пингвин по льду. Вдруг у него перехватило дыхание, грудь проткнуло рапирой невыносимой боли. Он не мог пошевелиться и только чувствовал, как тварь продолжает копошиться в прическе. Казалось, у него в руках чьи-то холодные уши. В горле пересохло, сенсорные ощущения начали угасать. Наконец, он уронил лицо в понос, последний раз выдул коричневую бульбу и затих.
Его нашли только утром. Перемазанный засохшим калом, он лежал со спущенными трусами и вонял на всю округу. Летучей мышки не было – она выпуталась, обтерлась и улетела. Агнесса от увиденного покрылась волдырями на нервной почве, и Степа расхотел ее навсегда. Кирюша тоже держался подальше, чтобы своими цепкими пакшами не налопать волдырей и не занести заразу.
Ковш с Кирюшей сходили за помощью в деревню. Явившийся участковый заблевал весь лес, нажрался самогону, еще раз все заблевал и вызвал подмогу. Приехавший на лошади колхозный судмед и ветеринар по совместительству признаков насильственной смерти не обнаружил, констатировал сердечный приступ, и тиранить компанию вопросами перестали.
Сахновича похоронили рядом с местом смертельного опорожнения: родственников у него не было, а нести трупак на себе никто не захотел.
Комментариев нет: