Хочу рассказать о моей вчерашней встрече с Николаевичем. Договорились
мы по телефону. Он позвонил с утра и самым добрым и немного, как мне
показалось растерянным, голосом попросил о встрече.
Встретились мы вечером. У меня. В бане. В баньке у меня есть
небольшая комната отдыха. Удобно. И покурить можно и домашним не
мешаешь.
Николаевич пришел серьезный и принес с собой чекушку самогонки.
Самогонка, надо сказать у него знатная. Он ее как-то калиной заправляет.
Калиновкой называет. Крепкая до одури, но пьется с удовольствием.
Я сходил в дом и принес с собой огурчиков маринованных. Николаевич
посмотрел на меня одобрительно и с пониманием. По всему было видно, что к
вопросу о «выпить», Николаевич относится серьезно. Дело для него это
важное и требующее ответственного подхода.
В баньке у меня есть маленький столик и два экеевских креслица. Мы с
Николаевичем уселись, налили по рюмашечке, выпили, хрустнули огурцами и
закурили.
— Ну, як воно, Олександрович? – спросил Николаевич, после третьей затяжки. Как обычно спросил, не торопясь.
— Так нормально, Николаевич. Не на что жаловаться. Все живы, все здоровы, а с дурью в нашем государстве справимся как-нибудь.
— Ну, да. Ну, да… — угрюмо протянул Николаевич.
— Николаевич, случилось чего? Ты что такой смурной?
— Діти вчора були в гостях, Олександрович. Син разом з дружиною, – сказал Николаевич и вздохнул глубоко.
— Так что, с детьми что-то не так? Ты не ходи уже вокруг да около. Расказывай давай.
— Важко їм, Олександрович. Радились ми вчора. Це ж вони живуть в
Києві. Двокімнатна квартира в них. Цю квартиру мені ще за радянськи часи
дали, коли на заводі працював. І цю ж дачу я тоді побудував. Спочатку
маленьку, а потім більшу, а зараз вже і будинок. Ми із жінкою тут
живемо, а дітям квартиру віддали.
— Да я знаю, Николаевич. Ты мне как-то рассказывал уже.
— Давай по п’ять грам, Олександрович. Дуже в мене важливе до тебе питання.
Мы выпили. Николаевич порозовел, подобрел, ожил.
— Звільнили сина мого з роботи, Олександрович. Кажуть криза. Дружина
його вже півроку як не працює. Принесли їм платіжку за двокімнатну
квартиру. На 1600 гривнів принесли. Діточок в них двоє. От сидять і
голову собі ламають: платити, чи ні? Дітей годувати, чи за квартиру
віддати? Як думаєш, Олександрович, ще буде рости ціна за квартиру?
— Будет, Николаевич. Вон в этом месяце еще в общей сложности на пятьдесят процентов поднимут. И дальше поднимать будут.
— Отож, Олександрович. Так і діти кажуть. Приїхали проситися. Хочуть
до нас в село переїхати. Квартиру свою здати, та за ті гроші тут жити та
за хату платити, — тяжело вздыхал Николаевич. Потупил голову в землю.
Помолчал.
Я ничего не говорил. Ждал. Видно было, Николаевич с мыслями собирался.
— Олександрович! От в мене яке питання. Прийшло воно до мене після
розмови з дітьми. В ночі сьогодні прийшло. Не спав я довго. Крутився.
Ходив на двір курити. І раптом. Як хто колодою по голові. Аж дурно мені
стало. Якось так захололо внутрі, а на лобі піт обсипало. Я раптом
подумав, Олександрович, а ну як вони нам брешуть?! А ну як обманюють
нас? – Николаевич перешел чуть ли не на шепот, подался всем телом вперед
в мою сторону и сжал свой старческий но крепкий кулак, мелко потрясая
им в воздухе, будто грозя кому. В глазах решительность какая-то недобрая
и даже немного испуг. Мне стало интересно. Николаевич продолжал:
— А ну як, Олександрович, війна вся ця з Росією зовсім і не війна? А?
– Николаевич сказал эту фразу так, будто произнес самое страшное
богохульство и будто его прямо сейчас громом под башке вдарит. Но гром
не вдарил. Николаевич повел глазами по сторонам. Помолчал секунду и
дальше:
— А ну як, в тому Донецьку дійсно живуть нормальні люди? А? А ну як
ніяка Росія не захоплювала цього Донецька та Луганська? А? А ну як все
то брехня. Олександрович?! Може вони і справді хотіли своє слово
сказати, а ми до них із танками? Ми ж коли своє слово казали на Майдані
до нас же ж ніхто із танками не їхав. А ми до них оттак. Олександрович?
Я молчал и очень внимательно слушал Николаевича. В тот момент, вчера, в моей бане, рождался на свет Божий человек.
— Я ще хочу сказати, Олександрович! – Николаевич говорил еще с
опаской, будто сам себя боялся, но все более раскрепощаясь. Все более
позволяя себе пойти против.
— Говори, Николаевич. Я тебя слушаю очень внимательно. Говори.
— Може війна ця, Олександрович, для того і потрібна, щоб пограбувати
нас остаточно? Украиїнців в рабів перетворити зовсім? А? Ти ж подивись,
Олександрович, хіба ж це українці? Це ж одні …. (тут Николаевич
употребил одно слово, которое я не буду писать, дабы меня не обвинили в
антисемитизме) та чорнож..пі. Де українці? Де Україна для українців?
Може нам брешуть все, Олександрович? – прямо на надрыве закончил.
Замолчал.
Выпили по третьей. Доели огурцы. Закурили.
— Олександрович, як жити дітям нашим? Ні! – прервал он сам себя. – Не це я спитати хотів. Інше.
— Так спрашивай, Николаевич.
— Тільки, Олександрович, прошу тебе Богом. Ти віруюча людина. Скажи
мені правду. Ти був в Уряді, в Парламенті, по Світам їздив. Скажи мені:
чи може Україна без Росії жити? Жити так, щоб діти наші роботу мали,
житло мали, дітей народжували та не боялися. Щоб хоч так як колись?
Олександрович? Зможе Україна без Росії? – и уставился в меня Николаевич
внимательно, очень внимательно.
— Нет! – твердо ответил я ему глядя прямо в его испытующие глаза.
— Нет! – повторил Николаевич.
— Нет! – еще раз сказал он. Сказал для себя. Сказал, будто опустошил себя полностью.
Я видел, что с человеком прямо на моих глазах происходит
трансформация. С его глаз спадали шоры, им самим же и одетые и
пропагандой укрепленные. Но спадали эти шоры. Не судите Николаевича
строго. Не надо. Я тоже хотел было сказать ему: «А вот я же говорил! А
ты вот не слушал!», да и еще всего наговорить хотел. Но понял – не надо.
Достаточно было сказано им самим.
Николаевич поблагодарил меня:
— Дякую, Олександрович. Дякую що час знайшли, — он опять перешел на «вы». — Піду я. Пізно вже. Пізно.
И пошел домой Николаевич. Впервые мне было приятно и тепло провожать его до калитки.
Василий Волга