С тех пор, как с советского телеэкрана ушел в народ знаменитый мем «в СССР секса нет», прошло 35 лет. Фраза вырвана из контекста, а контекст гласил: зато в стране есть любовь. Сегодня молодежь странным образом стремится выйти из-под власти и того, и другого. Молодые люди решительно отказываются от завоеваний сексуальной революции 60-х только ради того, чтобы оградить собственное одиночество и полную независимость от таких социальных обременений, как любовь и даже секс. Почему современной экономике не нужны семьи, а поколению Z — психотравмы? Вопрос исследует корреспондент Bombus Ольга Андреева.
В свои 22 года Алина живет с родителями, и это ее полностью устраивает. Она заканчивает журфак МГУ, и за все студенческие годы у нее не было ни одного молодого человека. Алина — очаровательная девушка, недостатка в ухажерах нет. Вот уже целый год каждые выходные на скамеечке у ее дома тоскливо сидит влюбленный в нее однокурсник. Алина панически его боится.
— Я совершенно не хочу отвечать ему никакой взаимностью, что вы? Зачем мне это надо? — возмущается она в ответ на мои навязчивые вопросы. — Я не хочу никаких отношений, которые ведут за собой неловкость или вообще какие-то напряжения. Мне бы хотелось просто дружить с человеком, возможно, но я и в этом не уверена. Семья? Не думаю, что я хочу этого. Меня бы устроили необязательные отношения, которые принесли бы мне радость. Но это точно не любовь. Упаси бог!
Алина живет в семье с приличным достатком. Родители всю жизнь беспокоились о ее душевной гармонии. Теперь родительского внимания ей недостаточно, все личные проблемы она решает с частным психотерапевтом. Недавно врач прописал ей таблетки от депрессии. Алине отчего-то беспокойно и страшно жить. Но идея найти себе молодого человека только усугубляет страх. Любые отношения кажутся ей невыносимым гнетом взаимных обязательств, который она категорически не хочет на себя брать. Ее идеал — работать, общаться со своим психологом и периодически выбираться в кафе с однокурсниками.
— А как же секс?
Алина поживает плечами:
— Мне это не нужно. Я вообще не понимаю, почему люди так озабочены этим. У меня есть работа, друзья, мне есть во что вложиться и без секса.
Индивидуальный выбор Алины, которая избегает неловкости и напряжений, ищет спокойствия и личной самореализации, кажется парадоксальным для старших поколений и крайне оригинальным за пределами мегаполисов. Но статистика говорит, что это мировой тренд. Как показывают социологические исследования, в США, например, доля учащихся, имевших половой контакт в средней школе, уменьшилось с 54% в 1991 году до рекордных 40% в 2017-м. В Нидерландах средний возраст вступления в половую жизнь вырос с 17,1 лет в 2012 году до 18,6 в 2017-м. Молодые люди в стране отказываются не просто от секса, но даже от поцелуев и флирта. Тяжелее всего положение в Японии: в 2005 году треть опрашиваемых в возрасте от 18 до 34 лет признавалась в своей девственности, в 2015 году таких стало уже 43%. Параллельно расширяется группа тех, кто не только не планирует вступать в брак, но и отказывается от занятий сексом. А 47% из тех, кто все же вступил в брак, не занимаются сексом даже раз в месяц. По данным британского общенационального исследования восприятия секса и образа жизни, в 2001 году люди в возрасте от 16 до 44 лет вступали в интимные отношения минимум шесть раз в месяц, а к 2012 году — только четыре-пять, и показатель продолжает снижаться. В Австралии за этот же период секса стало вдвое меньше. Финское исследование Finsex также отметило снижение частоты половых актов и заметный рост мастурбации.
Новые высокие отношения
Массовый отказ от секса в мире мегаполисов происходит в то время, когда познакомиться и найти пару вдруг стало значительно легче, чем когда-либо в человеческой истории. Появились сервисы знакомств, вроде Тиндера, нет очевидных запретов, почти нет ханжества и социального осуждения, круг потенциального поиска — весь мир. Казалось бы, закончилось эпоха подростковых страданий и неловких ситуаций, вроде «первого бала» в грязном ДК и стыдливого шатания по подъездам в отсутствие свободной жилплощади. Какие проблемы?
«За соседним столиком в кафе знакомятся молодые люди. Парень с девушкой, лет по 18. Развиртуализация. Миленькие, умные. Идут по списку: — Твоё любимое место в Питере? — Рубинштейна. — А у меня Дворцовая, я люблю лежать там летом на тёплой брусчатке.
— Любишь дождь? — Только за городом, когда сижу в пледе у окна и пью какао.
— Любимые сериалы? Книги? Животные? Поза в сексе?
Список длинный, я время от времени отвлекаюсь и упускаю ответы. Обсуждают все — от режима дня до приоритетной соцсети. Все фиксируют в смартфонах (заметки или приложение, не знаю). Перед уходом резюмируют: «Ок, мы совпадаем в интересах и целях на 74%. Можно назначить второе свидание. Договорились».
— Пришлю инвайт!
— Ок!
Это что теперь, реально ТАК происходит?».
Этот пост я прочитала недавно в фейсбуке. Его автор — моя ровесница, чье детство и юность пришлись на последние десятилетия СССР. С точки зрения нашего поколения, подобный способ выстраивания отношений — полный бред. Но с точки зрения поколения Z, это разумная возможность установить социальный контакт, который может перерасти в нечто большее, чем совместный кофе по пятницам.
Юбка-рюмочка как основа коммунистической морали
Я училась в школе в конце 70-х годов прошлого века. Последнее десятилетие застоя не было отмечено ни истерикой коллективизма, ни политическими дебатами. Мы существовали в атмосфере специфического советского индивидуализма, на горизонте которого, как белые пароходы, таяли в дымке большие идеи предыдущей эпохи. Нас же интересовали только мы сами и книги. Я тогда читала километры классики, собрания сочинений Толстого, Тургенева, Достоевского, Чехова. За отсутствием социального опыта казалось, что все они — про любовь. Любовь, страсть, мечта о единстве душ и тел, романтические свидания под луной, письма возлюбленным, встречи спустя десятилетия, верность до гробовой доски — вокруг нас бушевали моря любовных эмоций, и мы считали себя капитанами, не понимая, что плывем в утлых лодочках одиночества.
— Про поколение 70 — 80-х в СССР иногда говорят, что оно пережило сексуальную революцию, — рассказывает доктор социологических наук Анна Темкина. — Но она была совсем не такая, как на Западе. Интимные практики стали гораздо более либеральными. Уже были и добрачные связи, и внебрачные. И самое главное, это период сильного романтизма, когда любовь и страсть стали самым главным. Если в браке нет любви и страсти, значит, они могут сформироваться вне брака. Коммунистической моралью это все не очень поощрялось, но кино, литература — все было про то, что если страсть, любовь, значит, можно. А страсть, она такая: обрушивается на тебя по велению судьбы, ты не можешь ее контролировать, она сильнее тебя. При этом брак оставался центром интимной жизни, но это уже была либеральная сексуальность, плюс она была гендерно неравноправной. Формально женщины и мужчины были равны. Но женщина платила за это равенство четырьмя абортами за свою жизнь: точной статистики нет, но все эксперты склоняются именно к этой средней цифре.
В старших классах нашей школы преподавали предмет под названием «Основы семейной жизни». Вела его строгая тетка, носившая белые блузки с пышным жабо и обязательную юбку рюмочкой. Что такое юбка-рюмочка? Это узкая юбка, у которой вытачками прихвачена талия, а подол на уровне коленей. Тот, кто хоть немного понимает в крое, сразу представит себе выразительную, подчеркнутую этими вытачками задницу, и будет прав. Жабо в свою очередь подчеркивало грудь. Перед нами за учительской кафедрой стояло воплощение советской эротической мечты, когда все необходимое было одновременно скрыто и подчеркнуто. Мы, впрочем, тогда это не особенно понимали. Величественной и унизительной власти секса никто над собой не ощущал — нас учили любви, то есть искусству духа, а не тела. Элегантно покачивая роскошными бедрами, она рассказывала нам о том, что нельзя давать поцелуя без любви, а заботиться следует только о единстве душ. Нам было смешно. Мы доподлинно знали, что бывший муж образца коммунистической морали — алкоголик и бабник.
«Теперь, я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать»
Чего совсем не было в позднесоветскую эпоху, так это интимного дискурса.
— В качестве нормативной категории государство избирало семью. А объектом основного воздействия на нее была женщина, — говорит социолог Григорий Коновалов. — Именно контроль за женским поведением рассматривался как контроль за семьей. Женщина — вот хранительница домашнего очага, мать, основной механизм поддержания семьи как работающей ячейки. Вырабатывалась норма гетеронормативности, когда мужчина это мужчина, а женщина это женщина. Женщина заботится о доме, а мужчина работает. Эта логика создавала определенный образ домохозяйства. Семья — не только институт производства детей, но и институт экономического управления: чтобы рабочий работал, он должен быть накормлен. Что будет, если женщина перестанет готовить? Мужчина не сможет поесть…
Наша картина мира была марксистской и научной, рациональной, но в области человеческих отношений абсурдно воцарилась мистика романтической любви, очищенная от какого-либо религиозного содержания, нашей библией были романы. Романтизм и опыт — все говорило о том, что наше эмоциональное состояние неуправляемо, выбора нет, и это хорошо. Любовь зла, полюбишь и козла.
При этом «стерпится-слюбится» из традиционного общества было важно и для индустриального социализма, ведь семья представляла собой ячейку общества, неизбежную как пятилетний план. Женщина без мужчины ничего собой не представляла. Мужчина без женщины вызывал подозрение. Мы были обречены на любовную страсть и семью как венец творения. Реальность, впрочем, быстро возвращала всех с небес на землю.
— Когда я спросил бабушку, почему она завела маму, она сказала, что они просто не знали о средствах предохранения, — рассказывает Григорий Коновалов. — Секс и семейная жизнь на уровне государственной риторики понималась как база для умеренного воспроизводства населения (один-два ребенка как норма), а на уровне семьи — как романтизм или форма быта. Сексуальность уходила на периферию экономических и политических интересов и вытеснялась.
Любовная страсть оборачивалась для большинства совершенно унылым совместным существованием между работой и тяготами скудного домашнего хозяйства. Секс мало скрашивал семейные будни. Во-первых, из-за всеобщих коммунальных проблем (когда за тонкой стенкой спят дети или теща, особенно не разгуляешься), а во-вторых, из-за вечной паники по поводу ненужной беременности. Все социологи, занимавшиеся исследованием интимной жизни позднесоветского поколения, вспоминают однообразные причитания респонденток: «Ой, я так боялась залететь! Так боялась!» Какая тут радость секса.
С одной стороны — квазирелигиозный культ романтической любви, с другой — идеология и практика унылой обязаловки. Нелогичность и противоречивость этой картины мира нас не смущала: в конце концов, верую, потому что нелепо. А самое смешное в этой истории — наше поколение ухитрилось прожить с этим взглядами всю жизнь, не заметив ни смены социального строя, ни новой экономики.
Генри Форд и эмоциональный капитализм
Между поздними Советами и новой Россией пролегла граница, разделившая не только два экономических мира, но и два принципиально разных мира эмоций.
Рынок обрушился на советские головы как гром с ясного неба. Оказалось, что в новых условиях партнер по совместному переживанию бытия любым быть не может — это просто невыгодно. Рай с милым в шалаше уже не котировался. Из угнетенной жертвы коммунистической морали женщина вдруг превратилась в существо, которое само устанавливает правила игры.
— Тут происходят две вещи, которые радикально меняют все, — говорит Анна Темкина. — Во-первых, появляется дискурс, язык, публичное высказывание о сексуальности. Это высказывание просто заполонило публичное пространство. В 1989 году в фильме «Маленькая Вера» впервые показали половой акт. И весь Советский Союз сходил на него посмотреть. С этого момента информации о сексе появилась масса. Это все равно было не про безопасный секс, а про то, как получать удовольствие. Во-вторых, появился рынок, появилась контрацепция. Она быстро стала доступна, и молодые люди научились предохраняться. В связи с этим гедонизм и удовольствие стали выходить на первый план.
Вторая русская сексуальная революция 1990-х, замешанная на культе денег и удовольствия, как и прочие достижения либерального капитализма, заимствованные у нас романтично и некритично, породили на фоне бедности и социальных проблем достаточно страданий, чтобы к 2000-м годам общество начало искать определенные правила.
Западный феминизм с его страхом перед насилием со стороны мужчины, прочно вошел в плоть и кровь по-настоящему современной россиянки. Традиционные роли мужчин и женщин в семье с середины 90-х ушли в небытие. Готовка и мытье посуды давно перестали быть женской привилегией. Семья стала восприниматься как взаимный договор о сотрудничестве. Вся страна чохом начала заниматься самоанализом, очерчивать личностные границы и выкатывать избранникам списки претензий и требований, которые те должны были удовлетворить.
Идея обо всем договориться «на берегу» вот уже лет 20 как стала манией для продвинутой молодежи. Но как договориться, на каких основаниях? Капиталистический договор, в отличие от социалистического романтизма, требует процедуры.
Вопрос о том, кто пойдет в магазин, может стать поводом для многочасового обсуждения. С одной стороны, если девушка просит об этом своего друга, она нарушает его границы, и он вправе отказаться. С другой стороны, если он откажется, он может нарушить принцип гендерного равенства и вернуться к образу мужчины-эксплуататора. Как быть? Оптимальное решение — ходить в магазин по очереди, но у каждого своя работа и свои планы, и все это требует новых и новых обсуждений. Вкладываясь в этот процесс, обе стороны рассчитывают на солидные дивиденды в виде семейного счастья.
Подобное отношение к отношениям уже в начале нулевых годов получило в психологической науке название эмоционального капитализма. Что это такое, объясняет психолог Полина Аронсон:
— Интимность трансформируется в еще одну сферу достижения, в сферу получения эмоциональной прибыли. Но эту самую прибыль мы получаем методами генрифордовского капитализма. Отношения — это проект, и мы над ним работаем. Первый шаг в этом направлении — самоанализ с целью понять, какие у тебя как у субъекта отношений есть потребности и травмы. Травмы — очень серьезная точка отсчета для этого мира представлений. Считается, что человек есть совокупность травм, которые и формируют наши потребности. Когда мы поймем, каким образом мы сформировались, какие травмы нам были нанесены, какие у нас в связи с этим потребности, мы можем искать себе партнера, который эти потребности будет удовлетворять. В отношения мы вступаем с каким-то договором. Мы постоянно его оптимизируем и стремимся получить некий продукт — личное счастье. Рынок устроен по принципу спроса и предложения. Что ты можешь вложить, то ты и получишь. Я не знаю, хорош или плох этот эмоциональный капитализм, но он очень напоминает процесс накопления капитала в совместном предприятии.
Кате 26 лет, она, по ее собственному признанию, постоянно находится в отношениях с кем-то. О создании семьи и даже более или менее постоянном партнере думать не хочет: «Понимаете, для меня это тренировка. Я пытаюсь понять, что мне вообще в людях нравится или не нравится. Вот вроде бы хороший человек, но мне с ним скучно, и я ухожу. Может быть, кажется, что я не серьезно к этому отношусь, но я как раз думаю, что это очень ответственно».
В сущности, это стало следствием индивидуализации общества, неотвратимой при рыночных отношениях. Молодые люди старательно совершенствуют свои эмоциональные рыночные показатели, но вовсе не торопятся в ЗАГС. По данным социологов, число гражданских браков в России сегодня достигает 40%. По информации Росстата, количество официальных браков неуклонно сокращается: в 2018 году в брак вступило на 21% россиян меньше, чем в 2013 году, и на 8% меньше, чем в 2017-м. Параллельно с этим сокращается число разводов: в 2018 году их было на 12% меньше, чем 2013-м.
Однако расчет оказывается правильным только на бумаге. В жизни все сложнее.
— Откуда у меня сформировались представления о семье? — переспрашивает меня Юлия (29 лет). — У меня была семья хороших советских инженеров, но их союз был несчастливым, и мама занимала очень зависимое положение. Ради семьи она отказалась от своей работы, от отдельной квартиры. У нас вообще была очень патриархальная семейная модель. Я наблюдала за деградацией супружеских отношений моих родителей и объяснила это для себя именно зависимым положением мамы.
Сама Юля пока не замужем. Со своим бойфрендом они общаются уже года четыре, но ведут совершенно независимую друг от друга жизнь. Даже в отпуск ездят врозь. Создавать семью Юля откровенно боится. Сказывается и травматичный опыт родителей, и неуверенность в собственной самостоятельности. Юля дизайнер, ее карьера на взлете. Ее молодой человек в том же положении, строит карьеру, но денег для ипотеки пока недостаточно. Поэтому Юля и ее бойфренд снимают разные квартиры и не хотят экспериментировать с совместным проживанием: а вдруг привыкнут друг к другу, станут зависимыми, а семьи не получится, или получится какая-нибудь неправильная. Закончится ли все это маршем Мендельсона — молодые люди даже не задают себе такого вопроса.
Рыночные правила эмоционального капитализма принципиально меняют систему координат внутри человеческих отношений. Безусловной ценностью становятся только взаимное удовольствие, эмоциональный комфорт и возможность саморазвития. Вы «инвестируете в отношения», и, чтобы ваша инвестиция была более ценной, вам нужно «создать лучшую версию себя». И ни в коем случае не «уходить в минус», то есть не тратить больше, чем получаете. В этом сильно пригламуренном дискурсе расставание с партнером не воспринимается ни как трагедия, ни даже как легкий повод для печали. Напротив, время одиночества — это возможность реализовать себя, освободиться от всех форм зависимости и повысить свой социальный рейтинг. Декларируется идеал, при котором вступать в длительные и серьезные отношения могут только полностью самодостаточные личности. Времена семьи-судьбы, проходившие под лозунгом «стерпится-слюбится», канули в лету. Любящая рука государства ослабла, и то, что можно было спокойно терпеть раньше, теперь ушло в область трагического психологического дискомфорта. Кто в советское время задумывался об абьюзе, психологическом насилии и эмоциональном дискомфорте? Непьющий муж – уже большая победа. Остальное приложится. Но молодежь 90-х и начала двухтысячных категорически отказалась повторять семейный опыт родителей.
— Стали очень важны эмоции и забота внутри партнерства, — говорит социолог Анна Темкина. — Семья превратилась в личный проект, до которого государству нет дела. Отпали даже экономические основы брака. Ребенка можно родить, не будучи замужем. Экономически женщина сама может себя поддержать. В результате тепло, эмоциональная интимность, забота друг о друге и близость вышли на первый план. Главным в совместном семейном проекте стали эмоции. Это очень ценный продукт, ими важно правильно обмениваться. Ребенок тоже стал проектом эмоциональных вложений. Ребенок — это уже для себя, не для государства. Эмоциональные потребности ребенка — центральная проблема для родителей. Раньше, когда ребенок кричал, его считали капризным. Теперь — раз кричит, значит, ему что-то не нравится, и надо понять, что. И вот тут появляется огромная рыночная ниша, несчетное количество коучей и вебинаров — эргономика детства и материнства, семейный психоанализ, все то, что заведомо нацелено на конфликт, который можно вылечить за деньги. Это мир рыночных эмоций. Они поддаются контролю, их можно улучшить, над этим надо работать и этого нужно друг от друга требовать.
В результате семья постепенно стала превращаться для многих в слишком дорогое и рискованное удовольствие. Ты вложился и дорого заплатил за счастье — а если проект прогорит? Ведь бизнес есть бизнес. Ничего личного.
— У меня нет необходимости в отношениях, — говорит 29-летний Иван. — Это просто хорошее дополнение к моей жизни, но построение семьи и продолжение рода не цель для меня. Я не вижу необходимости в этом. Отношения, которые есть, я никак не выстраиваю. Мне неприятна мысль, что я могу как-то ранить свою девушку, и не хотелось бы, чтобы ранили меня. Это же нормально. Что для меня значит любовь? Да, я задавал себе этот вопрос. Я отвечаю на него так. Это перманентное восхищение моей девушкой, тем, как она говорит и что она говорит. Мне все это нравится. Она для меня самый интересный собеседник. Но у меня нет никакого желания обладать, желания сказать — это мое. Я особенно не думаю о нашем будущем. Перспективы заведения семьи я для себя не вижу. Это скорее экономический вопрос. В любом случае главное, не мучить никого особенно и не мучиться самому.
Прекариат и любовь на аутсорсе
Риски, заложенные в капиталистической модели человеческих отношений, по-настоящему стали осознаваться только поколением миллениалов, то есть тех, кто родился в опасной близости к рубежу тысячелетий. Постиндустриальное общество не заинтересовано в семье как ячейке трудовых ресурсов, потому что не заинтересовано в стабильных трудовых ресурсах вообще.
С конца нулевых Россия вкупе со всем миром стремительно движется в сторону торжества нового «передового класса» — прекариата, людей, чья трудовая биография строится не по принципу восходящих карьер на стабильной работе, а по принципу «от проекта до проекта». Это мир тотальной неустойчивости, полного отсутствия гарантий будущего, диктатуры поденщины.
— Рациональность тех, кому сейчас 20, — говорит Полина Аронсон, — это рациональность прекариатов, то есть людей, которым надо просто выжить. Они постоянно находятся в ситуации риска. Они не знают, принесет им следующий шаг прибыль или потерю. Эта новая рациональность во многом связана с тем, чтобы избегать ситуаций, в которых от тебя потребуются какие-либо вложения. Предыдущее поколение было готово делать эти вложения с расчетом на то, чтобы что-то получить в результате. Это поколение даже не очень понимает, что такое эти вложения. Для них сама жизнь — абсолютная сфера риска.
Анне 27 лет. Она прожила со своим другом уже почти пять лет. Все это время оба учились и работали. Анна архитектор, ее друг закончил философский факультет МГУ. Они отлично сосуществовали друг с другом, но теперь решили разойтись. Дело не в том, что они плохо понимают друг друга, с этим как раз все хорошо, но возникли проблемы: Анна быстро нашла работу, а ее парень все еще в поиске. У Анны — жизненный подъем и драйв, а у ее друга — депрессия и неуверенность в будущем. Теперь они стали действовать друг другу на нервы. Анна уверяет, что их отношения не разорваны, но возобновятся только, когда проблемы ее друга разрешатся, и они снова окажутся на одной волне.
— Молодое поколение выросло в культуре аутсорса, — объясняет Полина Аронсон. — Интимная жизнь тоже ставится на аутсорс. Зачем нужен партнер? Его рыночная стоимость состоит в том, что он может создавать ощущение романтики, чтобы бабочки в животе порхали. Бабочек на аутсорс не поставишь, нужен все-таки специальный человек, который будет их вызывать. Но с ним совершенно не обязательно жить. Зачем? С ним не обязательно заключать контрактные отношения, если он приходит раз в две недели, улыбается и этого достаточно. Я не говорю, что это плохо. Это нормально для той экономической формации, в которой мы живем: крестьянину — традиционная большая семья-община, пролетариату — семья-ячейка общества и производства, прекариату — отношения на аутсорсе. Реальность такая.
А есть ли еще секс?
Вечер пятницы. Москва. Конец августа, последние теплые дни. Веранда бара Парка на Новокузнецкой полна народу. В основном молодежь от 20 до 30. Я пришла сюда с 30-летним приятелем, отрекомендовавшим себя мастером по пикапу. Теперь мой Вергилий объясняет мне суть происходящего.
— Посмотри на этих девушек, — показывает он мне на двух хорошо, но несколько безвкусно одетых барышень, явно пришедших сюда после работы. По виду это офисные труженицы среднего звена, что-то вроде менеджеров по продажам или администраторов в небольшой компании.
— Видишь, они смотрят не друг на друга, а оглядывают толпу, — говорит мой приятель, — они точно пришли сюда знакомиться. Ждут, когда к ним подойдут. Если бы я был тут без тебя, я бы к ним точно подошел.
— И что бы ты сказал?
— Ну, начинаешь говорить всякие глупости, шутишь дурацкие шутки, расспрашиваешь, глупо хохочешь, демонстрируешь, какой ты крутой, как бы случайно рассказываешь, в каких странах был. Они будут переглядываться, поднимать брови, в общем потихоньку начнут клевать. При удачном стечении обстоятельств можно провести вместе ночь.
— А дальше?
— Дальше все друг друга благодарят и расходятся довольные.
Пока я разглядываю девушек, за соседним столиком начинает разворачиваться сцена знакомства. Вокруг шумно, играет музыка, все галдят, и я не слышу, что два парня говорят милым барышням в мини. Девушки хохочут, и парни по-свойски усаживаются за их столик. Завязывается оживленный разговор, глаза у девушек начинают блестеть. Молодые люди подзывают официанта и что-то заказывают, видимо, вторую порцию сидра для девушек.
— Ну вот, ты все видела. Так, собственно, это и происходит. Все просто.
Мы идем в соседний бар под названием «Мама, я перезвоню». Там разговаривать вообще невозможно: гремит музыка, столы сдвинуты к стенам, народ в центре зала танцует. Совершенно оглушенная, я пробираюсь к барной стойке. Бармен Максим любезно соглашается выйти со мной на улицу и поговорить.
— Бар это тот же Тиндер, только в реале, — объясняет Максим. Ему 26 лет, он закончил факультет туризма, здесь подрабатывает, но собирается уходить в туркомпанию, хотя работа здесь ему нравится.
— Сюда люди приходят два раза в неделю, в пятницу вечером и в субботу. Здесь все готовы к тому, чтобы с кем-то познакомиться. Много творческих людей. Я тут разговаривал с дизайнерами, режиссерами, художниками. Есть постоянные посетители, которые ходят каждую неделю. Это и девушки, и юноши. Каждый раз они уходят отсюда с разными людьми. Нет, здесь не заводят серьезных отношений. На это никто и не рассчитывает. Речь идет о том, чтобы вместе провести вечер или ночь.
— А где же заводятся длительные отношения?
Максим смеется:
— Ну, не знаю. Точно не здесь.
Понятное дело, что такое времяпрепровождение устраивает далеко не всех. Чтобы воспользоваться услугами виртуального Тиндера и реального бара, надо иметь бесстрашие и решительный склад характера, слабоумие и отвагу. Но это, скорее, доблесть предыдущих поколений, поэтому баров для знакомств и классических дискотек в городах становится все меньше. Рациональному поколению Z не хочется ради секса глупеть и идти на риск эмоциональных потерь и психологических травм. А потому количество одиночек и в России, и на Западе неуклонно растет. Мировая статистика последние 20 лет демонстрирует подозрительный расцвет какой-то неожиданной викторианской добропорядочности, напрочь отвергающей все достижения сексуальной революции 60-х.
А есть ли еще любовь?
— Мы сами от себя ждем очень многого, когда вступаем в интимные отношения, — говорит Полина Аронсон. — Либо не ждем ничего: просто Тиндер, отношения на один вечер. Получается очень большой разрыв между представлением об идеальных связях, где человек действительно мог бы раскрыться, и связями, в которые он реально вступает.
Мы живем в мире, полном рисков. Интимные отношения не составляют никакого исключения — они очень рискованны. Молодые люди боятся начинать их, а уж если начинают, предъявляют к ним немыслимые требования. Ставки невероятно велики, успех в отношениях очень важен.
В любом поколении есть подозрение, что литература, религия, традиции говорили о чем-то реальном, о чем-то большем, чем эмоциональная экономика и обмен удовольствиями и неудовольствиями. Не только советские наивные романтики, но просвещенные миллениалы подозревают о существовании какой-то настоящей любви, может быть, даже верят в нее сильнее, чем предыдущие поколения, но часто ошибочно считают, что ее можно построить рационально. Есть ли что-то за пределами эмоциональной экономики и физиологии — не предмет журналисткой заметки. Но любви точно нет в арифметике эмоциональных вложений, где «ты мне, я тебе». Традиции говорят о бесконечном источнике — чем больше даешь, тем больше тебе возвращается, это совсем другая «экономика», нежели экономика обмена. Любовь — это не то, на чем экономят. Человеку свойственны сомнения, вдруг любовь — это выдумки клерикалов и писателей? Может, и нет ничего? А вот боль разрыва — точно есть.
И к этой боли наиболее чувствительно поколение миллениалов, ведь они, дети, выращенные родителями 90-х годов, оказались буквально напичканы эмоциями. Что понятно: это первое поколение в истории России, в которое было вложено столько любви. По крайней мере, инвестировано много заботы. Самое главное, чего хотели их родители, — чтобы дети могли достичь личного, индивидуального успеха, без всяких идеологий, давления школы и армии, прочих идеалов и служений, чтобы они жили ради своего личного счастья. Поэтому эмоциональный мир этих детей настолько утончен и беззащитен, что реальность за пределами семьи оказывается в их глазах зачастую слишком пугающей — она по-прежнему чего-то требует.
— Мне кажется, сейчас миром молодых все больше начинает управлять страх, — говорит психолог Полина Аронсон. — Страх, обида — очень важные эмоции для нового поколения. Какая-то изначальная травмированность, гипертрофированная уязвимость, которая становится очень публичной. При этом есть нарастающая неготовность пустить другого человека в эту уязвимость.
Иными словами, цена личности выросла, и каждая ее эмоция стоит дорого.
— Понимаете, самое интимное давно стало вопросом индустрии, — объясняет Анна, расставшаяся с юношей, не нашедшим работы и не сумевшим быть с ней «на одной волне». — В итоге я ищу не страсть или феерический секс. Мне нужен человек надежный, с которым мне комфортно и спокойно. Для меня это одна из немногих возможностей сохранять что-то свое, то есть вырвать кусок личного пространства у совершенно сумасшедшего социума. Мне кажется, нам всем давно нет смысла заставлять себя испытывать сильные ощущения в личных отношениях. Ты выходишь на улицу, и у тебя уже сразу слишком много впечатлений. Важно, чтобы личные отношения не были связаны с потрясениями. У всех моих друзей и у меня тоже котируется не идеал, не любовь и не страсть, а ощущение уверенности, спокойствия, надежности. Не всегда это получается, но к этому можно стремиться.
Популярная психология четко реагирует на социальный запрос. И если два первых десятилетия российского капитализма умные психологи уверяли клиентов в том, что далеко не все потребности человек может удовлетворить сам, что нужно искать поддержки и опоры в партнере, современная поп-психология говорит совсем о другом. Идет мучительный поиск того, как сделать жизнь человека не просто самодостаточной, но еще и автономной. Страх перед вылезанием из норки собственной личности становится во главе всего. И если любые отношения могут стать травматичными, то логично сделать вывод, что проще вообще ни с кем не связываться. Кроме терапевта, который выпишет антидепрессанты.
Послесловие
Поведенческая клоака и мышиный рай
В конце 70-х годов прошлого века были очень популярны исследования того, как будет развиваться современное общество. Одним из самых знаменитых стал опыт, вошедший в историю науки под именем «Вселенная-25». Он был проведен американским этологом Джоном Кэлхуном в 1968 году. Суть эксперимента относительно проста. В куб со стороной в два метра поместили четыре пары мышей и обеспечили им райское существование: корма и питья было вдоволь. Мыши немедленно начали размножаться, и вскоре куб оказался существенно перенаселен. Еды по-прежнему было вдоволь, но мыши начали проявлять друг к другу беспричинную агрессию. Многие бегали с откушенными хвостами и ушами. Однако дальнейшее размножение продолжалось. В какой-то момент среди мышей стал наблюдаться резкий рост гомосексуальных пар, впрочем, оставшиеся гетеросексуальные мыши продолжали плодиться. Но однажды исследователи заметили, что многие мыши неожиданно начали избегать любых социальных контактов. Они занимались только собой — вылизывали шкурку, хорошо питались. И при этом весьма агрессивно реагировали на все попытки общения. Ученые назвали таких мышей «красивыми». Финал эксперимента, повторенного 25 раз, всегда оказывался одним и тем же: как только в сообществе появлялись «красивые» мыши, вся популяция начинала стремительно гибнуть. Деторождение полностью прекращалось, животные начинали слабеть и умирать. Даже когда численность грызунов резко снижалась, социальные отношения не восстанавливались, воспроизводство не запускалось, и вся процветающая популяция вымирала полностью, до последней мыши.
По результатам эксперимента Кэлхун ввел в научный обиход термин «поведенческая клоака» — это стремительное распространение патологических форм поведения в обществе в условиях скученности и отсутствия борьбы за жизнь. Келхуну удалось провести международную конференцию по проблемам будущего социума. Выступления на конференции вошли в сборник, написанный в апокалиптическом духе. Однако затем все исследования в этом направлении были свернуты, госфинансирование подобных проектов полностью прекратилось.
