Совесть

Заканчивали то ли отпуск, то ли попутные дела на Лаго-Маджоре. Жена давала уроки танго, а я занимался переводом книжки. Маленькая гостиница, крохотный пляж, неспешные разговоры. Жена после тренировок вела переговоры на соседних шезлонгах, а я валялся в полудреме. Обрывки разговоров причудливо переплетались с обрывками сновидений. Вот она рассказывает сирийским художникам об идее провести милонгу на площади в Пальмире под девизом «Там, где танцуют, там не воюют».

И у меня в подкорке целый калейдоскоп картинок, на которых среди знаменитой колоннады вкрадчиво, как спецназ, перемещаются страстные пары. Вижу и Сашу Фролова – знаменитого российского тангероса, и неуклюжего Башара Асада с похудевшей за время болезни женой Асмой. Ее, наверное, учили танцам в лондонской школе девочек – движется она спокойно и грациозно. Потом мелькают картинки довоенного танго в Алеппо, когда город был танцевальной столицей Ближнего Востока – смокинги, длинные платья, хрустальные люстры...

Вырубаюсь. Возвращаюсь в реальность. Жена уже обсуждает с четырьмя кинематографистами из Калифорнии танго на нейтральной полосе между Северной и Южной Кореями. Опять «отъезжаю». Вездесущий Фролов уже выписывает лэписы длинными ногами среди бетонных блоков «нейтралки». С севера в это время подходит, как всегда улыбчивый, товарищ Ын с очаровательной Ли Соль (эх, почему не Ассоль?), а с юга приближается его превосходительство президент Мун Джэин с пританцовывающей первой леди Ким Джонсук. Сюрприз – коммунист и комсомолка танцуют неожиданно хорошо. Ведь у товарища мама была танцовщицей! Да и красавица и модница Ли Соль не зря пропагандирует в своей ракетно-пуританской стране каблуки и музыку. Но потом пары меняются. И оказывается, что сдобный марксист не хуже танцует с пухленькой либеральной певицей, чем со своей идеологически верной супругой. Кореи застывают во взаимных объятиях...

Опять проваливаюсь в сон. Вот это отдых! Будит меня какой-то двухметровый чел. Немец. Показывает руками на мою маску и что-то долго объясняет по-немецки. Соображаю, что его жена зачем-то надела хронометр мужа и тут же успешно утопила. Ганс спрашивает у меня, не мог бы я их достать, так как они завтра утром улетают и поздно искать водолазов.

Я плыву к тому месту, где вроде бы соскользнули часы и начинаю нырять. Немец гребет рядом на сапборде – доске с веслом. Довольно глубоко, но на четвертой или пятой попытке вижу в водорослях браслет. Рассматриваю через маску. Часы неуклюжие и гипертрофированно большие, даже для мужских. Такие, как любит моя жена. Вчитываюсь и запоминаю марку. Потом на остатках воздуха прячу их в разбитую бутылку. Выныриваю. «Шайзе, ду каннст нихтс сехен!» (Типа ничего не видно.) Немец тычет рукой в воду: «Штунден – глянзен!» (Часы – блестят.) Я снова ныряю. Действительно, хронометр проблескивает даже через мутное бутылочное стекло. Я перекладываю его в автомобильную шину. (Дно прозрачного озера, как майдан, покрыто шинами и битыми бутылками.) Выныриваю: «Шайзе! Алес капут!» Уже стемнело, и немец отправляется в бар заливать потерю шнапсом, а я – в Интернет.

Долго ищу мою марку Corum в каталогах и нахожу только в архивном разделе. «Розовое золото, углеродное волокно, водонепроницаемость до 50 метров. Ориентированная стоимость тридцать шесть тыс. долларов». Жена будет рада. Решил, что подарю ей под шампанское, после того как из отеля съедут гансы. А пока рассказываю ей только то, что бесполезно нырял за золотыми часами с немцем.

Она встрепенулась. Говорит, что только что прочитала в нете забавный анекдот в тему. Немцы поймали партизана, который знал, где хранится зарытое при отступлении золото ювелирного завода. Главный фашист кричит, брызжа слюной, переводчику: «Скажи ему, что мы немедленно его расстреляем, если не покажет, где золото!» Переводчик объясняет это пленному. Тот отвечает: «Золото зарыто на такой-то поляне в трех шагах слева от дуба». «Слева, если спиной стоять или грудью?» – уточняет переводчик. «Грудью, грудью», – бьет себя кулаком в гимнастерку партизан. Переводчик поворачивается к зондеру и говорит: «Он сказал: “Стреляйте, суки, ни слова не скажу!”»...

Мы выпили с женой на ночь и легли спать. Часа через два я, покрутившись в постели, встал, взял водонепроницаемый чехол для айфона, маску и тихонько вышел. Я, мягко говоря, не люблю нырять ночью, тем более в одиночку. Но пришлось. Под водой было абсолютно темно. Фонарик телефона бил метра на два. Сначала меня окружила стайка любопытных килограммовых окуней, похожих на юнг в увольнении. Ниже появились двухкилограммовые лещики, смахивающие дисциплиной строя на японских туристов. Еще глубже вдруг выскочил в свет кто-то белый, в темных пятнах и лупоглазый, кило на тридцать. Этот был копией атошного рагуля в зимнем камуфляже. Но ни дна, ни покрышки все не было. Я даже подумал, что перепутал место и ныряю в самом глубоком месте озера (максимальная глубина 370 м). Но тут появились и дно, и покрышка...

Отнес часы немцу прямо в номер. Он открыл дверь заспанный и даже не сильно удивился. Я ожидал более теплых благодарностей. Продумывал, что делать, если он будет совать мне в руки деньги или бутылку. Деньги решил не брать. Не сложилось. Зато выспался. С чистой совестью!..

Утром снова занимался переводом книги. Моя переводчица Анна объяснила, что в итальянском языке нет слова, полностью аналогичного нашему – «совесть». Ближе всего, пожалуй, «coscienza», но как-то не совсем. Я вспомнил, как пытался объяснить знакомым американцам, что такое «совесть»: нечто шире ума и глубже морали, ближе к подсознанию, чем к сознанию, и то, что отличает человека от животного. Вспомнил еще, как бился над переводом понятия блестящий знаток английского, включая армейский сленг, писатель Сергей Анисимов. Ну не переводится «совесть» на другие, «дальние», языки без потерь или остатка! (Даже правильно произнесенное на чеченском «бэхк» ближе к исходнику, чем правильно написанное на английском «conscience».)

Попутно подумалось, что совесть – это, пожалуй, уникальный, главный и последний ресурс «русского мира». Когда она, конечно, есть. А весь мир сегодня поделился на ойкумены, где есть совесть и где ее почему-то нет. Хотя понятно желание жить без стыда и совести. Тот же Анисимов дал определение совести, с точки зрения врача-томографиста: «маленькое, черное и очень мешает жить». Не соглашусь с прилагательными, но жить мешает точно!

Я представил, как бы угловатые, массивные «адмиральские» часы смотрелись на узком запястье моей жены. Но совесть, будь она неладна! Майданы, боинги, скрипали вроде бы и побеждают или усыпляют совесть. А она все пробуждается. Ее выкидывают из целых языков. Вон, говорливый украинский президент сотни раз употребил в своих спичах и «розум», и «morality», но ни разу «совесть». А она все возвращается. Эрих Фромм писал когда-то об эпохах, когда люди «бегут от свободы». А мы сейчас входим в эпоху, когда целые народы бегут от совести. Но я на себе, хотя и на берегу Лаго-Маджоре, понял, что от нее не убежишь. Может, потому что русский?

Р. Дервиш