Как я «заседал» в бельгийской тюрьме (часть вторая)

Когда попадаешь наконец в камеру – после длинного дня с допросами, перевозками, ожиданиями и т.д., больше всего хочется закрыть глаза, потом открыть их – и увидеть себя дома, очнувшимся среди ночи на диване в гостиной от дурного сна.

Перед тем, как попасть в камеру, надо помыться в душе, сдать все свои вещички, мобилу, денежки и получить взамен тюремную одежку, пачку дешевого табака Orlando, бумажки для свертывания сигарет Rizla и коробку спичек. Твои денежки, если таковые имелись при аресте, будут зачислены тебе на личный счет, и с этого счета ты впоследствии сможешь покупать себе в лавке всякие маленькие радости. Но это будет сильно позже, а до того предстоят 7 дней карантина – без прогулок, без денег и без всяких контактов с окружающим миром. Так что пачку Орландо надо растягивать и растягивать, потому что и через неделю, когда карантин закончится, не факт, что денежки уже зачислят на твой счет. Сидельцев много, тюрьма перенаселена, так что изволь ждать. Мои бабосы вообще всплыли где-то почти через месяц. Мир, однако, не без добрых людей. Куришь, стало быть, в долг. А он, к сожалению, платежом красен. И покрытие долга происходит не один к одному, и даже не плюс 20 %... но курить-то надо!

Я не поклонник писателя Солженицына, в отличие от многих. Но подмечено им очень точно в «Одном дне Ивана Денисовича», как сужается мир, когда сидишь. Телевизор во всех камерах, где я заседал, работал денно и нощно, но он просто заполнял тишину. Потому что, о чем бы там, в ящике, ни говорили, и на каких бы языках этого ни делали, это всё осталось в другом мире. А в том мире, в котором ты сейчас проживаешь, насущной темой является найти в большом баке после помывки (дважды в неделю, если не бастуют дубаки) трусы и майку подходящго размера, чтоб не жалеть потом о неправильном выборе. Белье в тюрьме стирают на очень высокой температуре. Это правильно с точки зрения гигиены. Мало ли у кого чего в трусах может завестись? С другой стороны, «отельные» трусы и футболки отнюдь не самого высокого качества, и с каждой стиркой они всё садятся и садятся, и садятся и садятся, пока не достигнут размера белья для дошколят.

Встречал я в «отеле» людей очень большого роста. Им тяжелей всего приходилось с бельем. Одним из таких гигантов был мой последний сосед по камере Бьёрн – убийца и фламандский скинхед. Мы с ним прожили душа в душу недели две, а потом меня выпустили на волю, и я оставил ему много полезных вещей. Думаю, они ему пригодились, так как сидеть на тот момент ему оставалось всего-ничего: 32 годика. Ну, понятно, что треть так и так скостят, да еще при хорошем поведении и т.д. и т.п., а всё ж сидеть ему оставалось ой-ой, не дай Б-г!

Пацан Бьёрн вообще был прикольный, хорошо известная личность в Бельгии. После проживания с двумя парнями родом из гористой местности на Кавказе, жизнь в той же камере (теоретически – одиночном карцере) с одним убийцей-европейцем была близка к райской. Молодой скинхед не вскакивал на утренний намаз в пол-пятого утра и не оповещал на полной громкости, что Алла акбар (то есть аллах велик).

Наоборот, он был как бы противником ежедневных пятикратных мусульманских молитв, если принять к сведению его личную историю. Как-то раз Бьёрн, тогда еще не достигший 18-ти лет, пил вечерком пиво с парой друзей, тоже белых, фламандцев, в одном из множества антверпенских кафе. Дело происходило неподалеку от дома Бьёрна, что и сыграло свою роковую роль в только начинавшей разворачиваться истории.

Разговор под пиво шел о марокканцах, и вообще арабах, в Бельгии и конкретно в городе Антверпене. Подвыпивший Бьёрн отзывался об этой (весьма значительной, к слову) части населения крайне недружелюбно. Его собутыльники, напротив, были настроены предельно либерально, типа – живи и давай жить другим. И как Бьёрн ни старался их переубедить – ничего не выходило, хоть плачь! Но плакать двухметровый мальчуган не стал, а попросил друзей никуда не уходить и дождаться его, потому что ему надо отлучиться совсем ненадолго. Он сказал, они продолжат дискуссию, когда он вернется.

Друзья остались пить пиво, а Бьёрн поспешил домой, зарядил папин охотничий Remington, вернулся в бар и уложил обоих друзей ислама наповал точными выстрелами в их непонятливые головы. Прибывшим полицейским Бьёрн объяснил, что покойные никак не хотели внять очевидным истинам, которые он им долгое время пытался втолковать по-хорошему, пока терпение его не лопнуло.

Судья по-отечески вник в ситуацию, учел граничащую с неразумностью крайнюю юность стрелка и наваял срок - 35 годочков отсидки. В тюрьме Бьерн стал серьезно готовиться к поступлению в университет, и я ему охотно помогал с немецким языком, пока мы делили кров. Проблема просмотра программ телевизора – основная причина склок между обитателями камер – тоже разрешилась на удивление легко.

Еще только заселяясь ко мне, Бьёрн спросил, можно ли ему ежедневно в 8 вечера смотреть мультфильм (некий местный аналог «Спокойной ночи, малыши»), и, получив мое согласие, сообщил, что все остальные 23 с половиной часа вещания в полном моем распоряжении. Чем я в свою очередь не преминул воспользоваться, тут же выключив ящик. И вот впервые за два с лишним месяца по камере разлилась сладостная тишина.

Ван Бельгиец, 2012 год.