Архитектор ГУЛАГа
В 1926 году пароход “Глеб Бокий”, доставивший на остров разгрузочную комиссию во главе с Глебом Боким, привез в наглухо запертом трюме небольшую партию новых ссыльных, среди которых был одесский контрабандист с десятилетним сроком Н. А. Френкель и сыпнотифозная вошь.
Глеб Бокий, без подписи которого не обходился ни один смертный приговор коллегии ОГПУ, был убийцей многих тысяч. Сыпнотифозная вошь, занесенная в лагеря и до сих пор не переводящаяся в них, стала убийцей многих сотен тысяч людей. Натан Ааронович Френкель, которому суждено было стать оформителем и главным конструктором системы концлагерей страны победившего Социализма, может смела претендовать на звание убийцы многих миллионов.
Было бы ошибкой назвать его автором, изобретателем системы социалистической принудиловки. Эта система вполне закономерно и логично вытекает из самой доктрины социализма. Он не был автором системы, но в его мощном, реалистически мыслившем мозгу отвлеченная и еще туманная тогда идея получила свои первые реальные практические формы. Он осознал, оформил ее и включил в действие. Соловки были первым опытом ее широкого применения.
Большинство коммунистических карьер начинается быстрым взлетом ad astra – к звездам и очень нередко заканчивается еще более стремительным падением и пулей в подвале всемирно известного учреждения. Карьера Натана Аароновича Френкеля развернулась в обратном порядке: от более чем вероятной пули в под вале – к звездам, в системе которых он и поныне блистает в составе того созвездия, которое чуть было ие прервало не только его карьеру, но и жизненный путь.
Расцвет НЭП-а в Одессе был особенно пышен. Город, помнивший блаженную для дельцов эпоху порто-франко, город, насчитывавший даже в царское время, более десяти тысяч зарегистрированных уголовников всех видов и специальностей, ожил и возродился в родной ему стихии. Шиберство, спекуляция и контрабанда развернулась в нем тогда в невиданных для России масштабах. .
Еще молодой в то время коммерсант, природный одессит Натан Ааронович Френкель разом понял и оценил “дух эпохи”, наступившей, как обещал сам Ленин, “всерьез и надолго”. Понявши это, Френкель сделал “оргвыводы” и приступил к их широкой реализации – образовал трест контрабанды с размахом поистине американским. Несколько пароходов, целый флот парусников и катеров этого треста совершали рейсы между советскими портами Черного моря, Румынией и Турцией. “Дело” велось открыто до бесстыдства. Всевозможные товары, начиная с шелковых чулок и кончая валютой всех стран, находили себе место в трюмах этой флотилии и чемоданах доверенных агентов Френкеля. Пограничная охрана, уголовный розыск, суды и даже само ГПУ было закуплено.
Френкель был коммерсантом действительно большого стиля и человеком своей эпохи в истинном ее значении.
История любит иногда подшутить. На этот раз ее шуткой была служебная командировка в Одессу члена коллегии ОГПУ Дерибаса, фамилию которого шпана считала остроумно придуманным псевдонимом “Дери-бас”, что на блатном языке означает: ори во всю мочь, нагло и нахально. Но эта фамилия была подлинной и лишь несколько иначе писалась до революции – де Рибас, с добавлением звучного титула. Носивший ее чекист был прямым потомком нашедшего новую, более чем милостивую к нему родину в России французского эмигранта, аристократа, ближайшего сотрудника строителя Одессы герцога Ришелье, главная улица которой носила тогда еще его имя.
Последний из рода де Рибас был чрезвычайно ярко выраженным вырожденцем. Очень маленького роста, почти карлик, с огромными оттопыренными ушами, шелушащейся, как у змеи, кожей и отталкивающими чертами лица, он вызывал среди окружающих чувство отвращения, гадливости, смешанной со страхом, какое испытывают обыкновенно при взгляде на паука, жабу, ехидну… Он знал это и не старался замаскировать своего уродства, но, наоборот, бравировал, подчеркивая его крайней неопрятностью, бесстыдством, грубостью и презрением к примитивным правилам приличия.
Столь же уродлива была и его психика (сказать – душа было бы ошибкой. Вряд ли у него была таковая). Дерибас был более чем обычным садистом: он был каким-то концентратом зла всех видов, “Лейденской банкой”, заряженной дьяволом в аду. Он ненавидел всё и всех и не переносил улыбки довольства даже на лицах своих ближайших сотрудников и сотоварищей. Дерибас завидовал всему миру в целом и каждому его атому в отдельности. Он никогда не пропускал возможности причинить боль или иной вред каждому, даже бывшему в его лагере. Если коллегию ОГПУ считать ножом гильотины революции, то он был острием этого ножа. Его ненавидели и боялись даже члены этой всемогущей коллегии. Шатобриан или Лермонтов нашли бы в нём готовый прототип выразителя демонизма, который они безуспешно искали среди людей.
Именно эти качества Дерибаса и приковали к нему внимание Дзержинского в первые годы чрезвычайки. Создатель Чека, вернее, выполнитель этого задания Ленина, оценил по достоинству редкостное внешнее и внутреннее уродство этого человекообразного существа и быстро возвысил его до члена коллегии. Такие люди были там нужны, и Дзержинский не ошибся в своих расчетах: Дерибас оказался даже “полезнее”, чем ожидал этого сам главный. В силу своей ненависти ко всему живущему, Дерибас был на самом деле… неподкупным. Ненависть превышала в нём все другие чувства, желания и страсти…
Прибыв в Одессу с самыми широкими полномочиями, Дерибас, конечно, тотчас же узнал о контрабандном тресте Френкеля. Знал, конечно, и Френкель о полномочиях Дерибаса. Игра началась.
Френкель по происхождению был евреем, но не имел ничего общего с крупной и мощной в Одессе еврейской общиной, руководимой чтимыми раввинами. Он был циничным и откровенным атеистом, поклонялся лишь золотому тельцу и щедро рассыпал подачки нужным ему людям, но ничего не давал ни на синагогу, ни на еврейскую благотворительность. Раввины были настроены против него. Эту историю рассказывал мне здесь же, на Соловках, также еврей, сосланный туда одесский чекист среднего ранга. От него я и узнал подробности о начале деятельности Френкеля.
Именно этот антагонизм между Френкелем и еврейской общиной помог Дерибасу одержать победу. Борьба с Френкелем в тот период была нелегка даже и для такой крупной фигуры, как Дерибас, ибо у Френкеля были закупленные им “свои люди” в составе самой коллегии. Можно предполагать, что одним из них был возвышавшийся в то время Ягода, который позже, уже во втором периоде карьеры Френкеля, явно ему покровительствовал. Глава НКВД того времени Менжинский был по существу пустым местом. Доведенный до полного рамолизма наркотиками и развратом всех видов, он был пешкой в руках своих ближайших помощников, а среди них, как это всегда было, есть и будет во всех учреждениях и организациях коммунистической партии, шла ожесточенная внутренняя борьба. Пауки яростно пожирали друг друга. Умный, расчетливый и осведомленный о ходе этой борьбы Френкель был в курсе всех изменений в расстановке внутренних сил НКВД и спекулировал на них столь же умело, как и на валюте.
Но на этот раз. он наскочил на достойного противника. Щупальцы спрута, раскинутые от Москвы до Константинополя, встретили жало ехидны. Ехидна была под самым сердцем спрута, в Одессе.
Дерибас, сея ужас вокруг себя, повел игру с Френкелем чрезвычайно осторожно. Он умело делал вид, что хочет сам сорвать с Френкеля крупный, очень крупный куш, столь значительный, что не стеснявшийся обычно в таких случаях Френкель призадумался и начал торг при помощи доверенных лиц. А пока шел этот торг, в Москву, помимо и даже тайно от одесского отдела НКВД и, вероятно, от некоторых членов коллегии шли сообщения Дерибаса, в чём ему помогала настроенная против Френкеля религиозная часть одесских евреев.
И вот, в одну далеко не прекрасную для Френкеля и его друзей ночь, в Одессу прибыл зашифрованный поезд с отрядом московских чекистов, который поступил под команду Дерибаса. Френкель, вся головка одесской Чеки и главные “директора” треста были в ту же ночь арестованы и через несколько дней отвезены в Москву самим Дерибасом.
Далее этот авантюрный роман разыгрался так: коллегия ОГПУ вынесла Френкелю и его ближайшим сотоварищам смертный приговор, но их покровители не сложили оружия. Френкель был уже приведен в подвал… и там ему было объявлено помилование, вернее, замена смертной казни десятью годами Соловецкой каторги.
Странная, незримая нить связала Френкеля и привезенную вместе с ним сыпнотифозную вошь. Первой стала действовать она. На острове началась и развилась с необычаной быстротой эпидемия сыпняка.
Лазарет уже не вмещал больных. Заболевали в кремле, в скитах, на соседнем острове Анзере, в Секирном изоляторе… Яма для свалки трупов на монастырском кладбище ежедневно расширялась на несколько метров. Так действовала вошь, слепо и стихийно, убивая и сама погибая на трупах убитых ею…
Френкель действовал иначе – обдуманно и систематически. В первые же дни по прибытии на Соловки он, при помощи взятки, устроился в штат нарядчиков и внимательно присмотрелся к жизни соловецкого муравейника. Его точный коммерческий практицизм констатировал бесцельность, никчемность труда двадцати тысяч каторжников. Практический результат этого труда был ничтожен. Машина работала вхолостую, бесполезно растрачивая горючее. Думается, что тут же, в первые дни пребывания на острове, в его голове начал оформляться грандиозный план, вполне созвучный тому, который уже оформлялся тогда в лабораториях московского Кремля и вступил в жизнь СССР под именем первой пятилетки.
Но надо было ждать случая для проведения первого опыта, обстановки, нужной для рождения эмбриона.
Эту обстановку создала сыпнотифозная вошь.
Бурное развитие эпидемии вынудило начальство к срочным профилактическим мерам. Населению островов, уже отрезанному от материка прекращением навигации, грозило полное вымирание к весне. В первую очередь нужны были бани и в кремле и в раскиданных по островам командировках, нужны немедленно, срочно.
Инженеры, которым было задано составить план и сметы построек, запроектировали их сроки в 10-20 дней. В проекте, поданном Френкелем по его личной инициативе, значился срок в 24 часа для постройки самой большой бани и только 50 человек рабочих, набранных по его выбору.
Баринов вызвал Френкеля к себе.
– Берешься построить за сутки?
– Берусь, если дадите всё, что указываю.
– Дадим. Надуешь – Секирка!
– Знаю!
– Вали!
Френкель отобрал около 30 сильных молодых работников, в большинстве ловких на все руки кронштадтских матросов. Служа нарядчиком и надсмотрщиком в отделе рабсилы, он уже знал их и намечал безошибочно. Остальных он потребовал из барака инвалидов.
– На кой чорт тебе это барахло? – изумился Баринов.
– Мое дело.
– Раз так – бери. У меня попов да генералов хватит. Только помни: сорвешь – сгною на Секирке!
Обе команды – работников и инвалидов – Френкель построил друг против друга на месте намеченной стройки. Дул норд-ост. Мороз грыз уши и руки. Старики меньшей шеренги зябко кутались, топчась на месте. Многие были в лохмотьях.
– Дело обстоит так, – обратился к рабочим Френкель, – в 24 часа мы должны построить здесь баню. Не выполним задания – уйдем с работы прямо на Секирку. И вы, и я, и они, – указал он на стариков. – Горячую пищу – мясную – принесут сюда. Будет по стакану спирта. Начинаем.
Молодежь смотрела на стариков. Старики смотрели на молодежь. И те и другие были людьми. Молодежь поняла не столько умом, сколько сердцем, что от нее и только от нее зависит в данный момент жизнь стариков,
– Берись, братва! Дружно! По авральному!
– Свисти всех наверх, боцман!
– Боевая тревога!
Вероятно, в давно минувшие времена Святой Руси так же дружно, с таким же напряжением всех сил строились по обету церкви-однодневки. В мятежных кронштадтцах, последних матросах Русского Императорского флота, еще жили пронесенные в их сердцах сквозь кровавый туман безвременья традиции Севастополя и Порт-Артура. Ими еще пелась тогда песня о героической смерти “Варяга”.
Стены из толстых бревен были еще не закончены, а в огороженном ими пространстве уже клали печи. Доски, баланы, брусья словно сами летали по воздуху. Двухдюймовые гвозди загонялись одним ударом молотка сильной, привычной рукой…
– Даешь! Даешь! Полундра! – звучало над стройкой.
Старики помогали, чем могли, но могли они мало. Френкель умышленно выбрал самых убогих, самых старых епископов и генералов. Сам он был центром всей работы, ее мозгом и распоряжался спокойно, дельно, толково… Свои обещания он сдержал: были и густые мясные щи, и хлеб без веса, и спирт…
Чахлый день соловецкой зимы замирал. Над стройкой вспыхнули прожекторы, и работа продолжалась в том же темпе.
Пришедший на следующее утро Баринов вошел в пахнувший свежей сосновой стружкой предбанник. Из двери бани валил белый пар уже закипавших котлов.
– Молодцы, – так-растак, в сердце, в кровь, в селезенку!.. – рявкнул восхищенный Баринов. – Всем по стакану спирта! От меня! А ты, – обратился он к Френкелю, – зайдешь ко мне… побалакаем…
Работа была выполнена за два с половиной часа до срока. В лазарет унесли только двух замерзших ночью стариков-священников.
Этот день был началом новой эры в жизни Соловецкой каторги. Она вступила в систему социалистического строительства, раскинутую на территории одной шестой мира…
Вторая часть зимы протекала под знаком напряженной работы сыпнотифозной вши и Натана Аароновича Френкеля.
Первая работала в низах, транспортируя уже не в одну, а десятки ям, вырытых в мерзлой земле, новые и новые сотни мертвых.
Второй работал в верхах, подготовляя транспортировку того же продукта социалистического производства уже не в десятки, а в сотни, тысячи, сотни тысяч братских могил.
Управление СЛОН было реорганизовано коренным образом. Его отделы, возникшие в период хаотического развития Соловков – свалки недорезанных, были преобразованы, частью аннулированы и пополнены новыми, сведены в стройную систему воспитательно-трудовой части, во главе которой стоял Френкель.
Для специалистов-техников всех видов настал золотой век. Первыми вступили в него экономисты-плановики – уродливая, паразитарная профессия, порожденная практикой социалистического хозяйства, и бухгалтера. Пишущие машинки управления стучали день и ночь, продуцируя кипы планов, смет, схем, которые единственный, тогда соловецкий самолет едва успевал перебрасывать на материк – в Кемь, а оттуда на Лубянку.
Соловки были всегда микрокосмом, чутко отражавшим в уменьшенном во много раз виде все процессы, возникавшие на материке. Они пережили свой период военного коммунизма, свой НЭП и теперь вступали в эпоху формирования социалистической кабалы. Отразили они и последний бой зубров революционного подполья с провозвестниками грядущей армии роботов. Воспитательно-просветительная часть встала на пути воспитательно-трудовой. Коган вступил в борьбу с Френкелем — и был разбит, приведен к молчанию, утратив разом всё свое влияние. Иначе быть не могло. Соловки отражали жизнь СССР.
Вместе с воспитательно-трудовой частью были разгромлены и все ячейки Соловецкого пережитка русской культуры. Первым умер журнал, не надолго пережила его и газета. Музей сохранился лишь как показательно-рекламное учреждение; его научные сотрудники-краеведы были растасованы по канцеляриям, а часть их – геологи, топографы, картографы, геодезисты и пр. – направлены на изыскательные работы в торфяники Колы, тайгу Северного Урала и даже на Новую Землю, где была запроектирована база промышленного лова тюленей, моржей и трески. Биосад обезлюдел, театр был разделен на несколько мелких передвижек для обслуживания пропаганды в новых беспрерывно формировавшихся лагерях и командировках.
Размах Френкеля был широк и его организационные способности, несомненно, велики. Если до него распорядители Соловецкой рабсилы в большинстве случаев не знали, куда девать прибывавших каторжников, то теперь людей и особенно техников всех специальностей нахватало. В отправленных в Москву планах и схемах значилась потребность в десятках, сотнях тысяч… ОГПУ удовлетворяла ее в срочном порядке.
Молох рабства рос с каждым днем, и ничтожный северный остров не мог уже вместить даже его мозга. Управление лагерями особого назначения было перенесено на материк, а сами Соловки превратились к 1930 г. в третьеразрядный лагерь, последнее пристанище безнадежных доходяг. Их роль была сыграна.
Соловецкий этап развития социалистического рабства сменился Беломорско-Балтийским. Во главе этой новой гигантской системы стоял Н. А. Френкель, превратившийся из картожника с высшим сроком в неограниченного повелителя миллионов жизней, орденоносца и героя социалистического труда. Надо быть справедливым: это последнее звание он мог носить по праву. Его вклад в практику осуществления социализма – грандиозен.
В наши дни Френкель продолжает вести свое страшное дело, разворачивая его всё шире и шире. Теперь он уже имеет чин генерала Госбезопасности и множество орденов. С Дерибасом он, очевидно, сосчитался: этот последний исчез в период террора 1938 г. на Дальнем Востоке.
PS. Борис Ширяев — (27 октября (8 ноября) 1889 Москва, Российская империя — 17 апреля 1959 Сан-Ремо, Италия) — русский писатель «второй волны» изгнания, участник Русского апостолата в Зарубежье. Во время первой мировой войны ушёл на фронт, дослужился до звания штабс-капитана. В 1918 году вернулся в Москву и предпринял попытку пробраться в Добровольческую армию, но был задержан и приговорен большевиками к смертной казни за попытку перехода границы. За несколько часов до расстрела бежал.
В 1922 году — новый арест, Бутырка. Ширяева приговорили к смертной казни, которая была заменена на 10 лет ссылки в Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН). В СЛОНе наряду с каторжными работами Борис Николаевич участвовал в лагерном театре и журнале «Соловецкие острова», где в 1925—26 опубликовал повесть «1237 строк» и несколько стихотворений: «Соловки», «Диалектика сегодня», «Туркестанские стихи» и др. Ширяев собирал и записывал лагерный фольклор, который был издан отдельным сборником тиражом 2000 экз. В 1929 заключение в СЛОНе было заменено ссылкой на 3 года в Среднюю Азию, где Борис Николаевич работал журналистом. По возвращении в 1932 в Москву Ширяев был снова арестован и сослан на 3 года в слободу Россошь (Воронежская область).
В 1935—1942 годах жил на Северном Кавказе в Ставрополе и Черкесске. До начала Великой отечественной войны Ширяеву удавалось урывками возвращаться к преподавательской деятельности и читать лекции в провинциальных высших учебных заведениях. Накануне и в начале войны Ширяев преподавал историю русской литературы в Ставропольском педагогическом институте. После оккупации Ставрополя германскими и румынскими войсками (3 августа 1942 года) и закрытия института Борис Ширяев возглавил редакцию газеты «Ставропольское слово», первый номер которой в объёме четырёх страниц вышел уже через неделю после прихода немцев. Она носила явный антисоветский характер, хотя немецкой цензуре в ней подвергалась только сводка новостей с фронта.
При подходе к городу советских войск Ширяев ушёл из Ставрополя вместе с немцами. В этот период редактировал газету «Мелитопольский край». В июне 1943 года прибыл в Крым, где выступал на митингах и собраниях с антибольшевистскими докладами, публиковался на страницах коллаборационистской газеты «Голос Крыма». В Симферополе ему был вручен орденский Знак отличия для восточных народов. Затем в конце 1944 года сдриснул в Италию, где работал два месяца при штабе Казачьего стана, выпуская газету «Казачья земля». Ну и так далее. Матёрая вражина, убежденная. Добра была Советская власть, слишком добра.
Самое известное произведение Ширяева «Неугасимая лампада», посвященное его пребыванию в лагере на Соловках, писалось с середины 1920-х и было завершено в 1950 году.
Комментариев нет: